Первый приезд американских артистов в оттепельный Ленинград – в 1955 году

Первой организованной группой американцев, приехавших в СССР после падения сталинизма – в 1955 году, была труппа оперы Гершвина «Порги и Бесс». Их потрясло, как советские люди тепло встретили постановку. Ещё бОльшим потрясением стали верующие Ленинграда – «среди которых живёт Христос».

Свои записки о пребывании в Ленинграде оставил один из членов делегации (всего в ней было 94 человека) журналист Трумэн Капоте, а фотографии – Эдвард Кларк.

+++



Умывалка вагона являла собой унылое неотапливаемое помещение с заржавелой раковиной и кранами для холодной и горячей воды. К несчастью, из обоих сочилась тоненькая ледяная струйка. В то первое утро у дверей умывалки собралась длиннющая очередь мужчин, с зубной щёткой в одной руке и бритвенным прибором в другой. Даки Джеймс сообразил попросить проводника, деловито раздувавшего угли под самоваром, расстаться с некоторым количеством кипятка, чтобы ребята хоть побрились как следует. Все решили, что это прекрасная мысль, — но русский, когда ему перевели нашу просьбу, поглядел на самовар так, как будто тот кипел расплавленными брильянтами.

Затем произошло нечто странное. Он подошел к каждому по очереди и легонько провел пальцами по нашим щекам, проверяя заросшесть. В этом прикосновении была доброта, надолго запоминавшаяся.

Но, завершив свои изыскания, проводник отрицательно покачал головой. Nyet, никаких, он свой кипяток ни за что не отдаст. Джентльмены не настолько заросли, чтобы оправдать такую жертву, да и вообще «разумный» человек должен понимать, что в пути бриться не придётся.

- Это вода для чая, - сказал он. - Сладкого, горячего, душу согреть.

Дымящийся стакан кипятка отправился со мной в умывалку. С его помощью я почистил зубы, после чего, опустив в стакан мыло, превратил его в крем для бритья. Получилось липко, но от этого ничуть не хуже.

+++


All data on companies and businesses in all US states: all-usa.org

В кафе-гостиной продавалось пиво, спиртное, газировка с малиновым сиропом, сэндвичи, конфеты и мороженое. Эрл Брюс Джексон сказал, что умирает с голоду:

- Но, приятель, тут мороженое - доллар за лизнуть. А сколько они хотят за вот такусенькую шоколадинку, угадай? Пять с половиной!

Мороженое, которое советские власти рекламируют как домашнее изобретение, стало общенародной страстью в 1939 году, после того как СССР импортировал из Америки оборудование для его производства. Зрители, набившие гостиную, стоя ели мороженое ложечками из бумажных стаканчиков и смотрели, как американцы позируют для неофициальных снимков, балансируя с пивной бутылкой на лбу, демонстрируя шимми или подражая Луи Армстронгу.

+++



За нами по магазину следовали толпы, и когда в алькове, отданном шляпам, я начал мерить шапки из каракуля, вокруг сгрудилось не меньше тридцати ухмыляющихся, толкающихся русских. Они требовали, чтобы я купил вон ту или вот эту, нахлобучивали одну за другой мне на голову и приказывали продавщице нести ещё и ещё, пока шляпы не стали падать с переполненного прилавка.

Кто-то, наклонившись, поднял с пола упавшую шляпу; это был человек в лыжных очках. Шляпа, которую я выбрал наугад в отчаянной спешке, оказалась не того размера. Эта поделка из фальшивого каракуля стоила 45 долларов; а благодаря сложной системе оплаты, принятой во всех советских магазинах, от последней бакалейной лавочки до ГУМа, на реализацию сделки понадобилось сорок минут. Вначале продавец даёт вам квитанцию, и вы несете её в кассу, где переминаетесь с ноги на ногу, пока кассирша производит вычисления на счётах - метод, несомненно, эффективный, но лучше было бы, если бы какой-нибудь изобретательный советский человек придумал автоматическую кассу; после того как деньги уплачены, кассирша ставит на квитанции штамп, и вы несете её обратно продавцу, который к этому моменту обслуживает ещё пятерых человек; в конце концов он всё-таки примет квитанцию, сходит к кассиру для проверки, вернется, выдаст вам покупку и отправит в отдел упаковки, где вы выстоите ещё одну очередь. По завершении этого процесса мне была выдана шляпа в зеленой коробке.

+++



После ланча в «Астории» я подымался на лифте к себе в номер вместе с Айрой Вольфертом, бывшим военным корреспондентом, который собирался писать для «Ридерз Дайджест» статью об Эвримен-опере.

- Только вот никак сюжет не найду, - жаловался Вольферт. - Видишь всё одно и то же. А поговорить не с кем. С русскими то есть. У меня прямо клаустрофобия начинается: как только заведешь разговор о политике - сразу всё те же обрыдшие фразы. Беседовал я тут с Савченко, он вроде неглупый мужик, ну я его и спрашиваю, это ведь частный разговор, неужто вы вправду верите в то, что говорите об Америке? Ну, вы знаете, он говорил, что у нас всем правит Уолл-стрит. С ними невозможно разговаривать. В этом их соцреализме ни капли реализма. Вчера вот разговариваю с одним русским, так он суёт мне записку. Просит позвонить его сестре в Нью-Йорке. Потом встречаю его на улице. Отвожу в переулок и говорю: «Что здесь, чёрт побери, творится?» А он отвечает: «Всё в порядке, но лучше не высовываться». Всё в порядке, только он мне записки сует! Ни капли реализма. Сплошная клаустрофобия.

+++



После двух рождественская вечеринка постепенно просочилась в соседний зал, «ночной клуб» Астории, которому по субботам, в единственный день, когда посетителей там больше, чем обслуживающего персонала, разрешается работать после полуночи. Советская манера сажать вместе незнакомых людей не способствует оживленной беседе, и в громадном, мрачном зале, набитом сливками ленинградского общества, было неестественно тихо. Считаные единицы, главным образом молодые офицеры, танцевали под чинную музыку со своими девушками. Остальные - актёры, режиссёры, художники, группа китайских военных, комиссары с тяжёлыми подбородками и их разбухшие золотозубые жёны - неподвижно сидели за столиками, ко всему безразличные, как будто их выбросило кораблекрушением на коралловый риф.

+++



Она говорила по-английски с напускной изысканностью.

- Я мадам Нервицкая. Вы, конечно, знаете моего мужа, шансонье, - сказала она, представляя мне джентльмена вдвое старше её, лет пятидесяти с гаком, когда-то красивого человека, со вздутым животом и обвисшим подбородком. Он был загримирован: пудра, карандаш для бровей, чуть-чуть румян.

Когда выяснилось, что я о нем никогда не слышал, жена его была поражена.

- Не знаете Нервицкого? Знаменитого шансонье?

Изумление её было оправданно. В Советском Союзе Нервицкий - знаменитость, идеал юных девушек, которые умирают от его исполнения баллад. В двадцатые и тридцатые годы он жил в Париже, где пел в кабаре и имел некоторый успех. Когда с этим начались перебои, поехал в турне по притонам Дальнего Востока. Жена его, хотя и русского происхождения, родилась в Шанхае. Там она познакомилась с Нервицким и вышла за него замуж. В 1943 году они переехали в Москву, где она стала сниматься в кино, но без особого успеха.

- Вообще-то я художница. Но не собираюсь подольщаться к тем, от кого всё зависит. А это необходимо, чтобы выставляться. И потом, когда разъезжаешь, очень трудно писать.

Нервицкий практически круглый год разъезжает по России с концертами. В данный момент у него была серия концертов в Ленинграде.

- У Нервицкого аншлаг больше, чем у негров, - сообщила его жена. - Мы идём к неграм на премьеру. - Она добавила, что это наверняка будет «восхитительно», потому что «негры такие забавные, а здесь забавного мало».

- Вам не кажется Ленинград абсолютно мёртвым? Прекрасным трупом? А Москва! Москва не такая мёртвая, зато какое уродство! = Она сморщила носик и содрогнулась. - Вы из Нью-Йорка, мы вам, наверное, кажемся ужасно убогими? Скажите правду. Я очень убого одета?



Мне так отнюдь не казалось. На ней было простое чёрное платье, на шее золотая цепочка, на плечах - норковое боа. Собственно говоря, это была самая красивая и элегантно одетая женщина, виденная мной в России.

- Ну да, вам неловко сказать. Но я знаю. Гляжу на ваших приятельниц, на этих американок, и чувствую свою убогость. Ничего приятного, ласкающего кожу… дело не в бедности. Деньги у меня есть…

Она зашептала скороговоркой мне в ухо: - Для вас и ваших друзей в России всё, должно быть, очень дорого. Послушайте моего совета, не меняйте доллары. Продайте вашу одежду. Только так можно получить рубли. Продайте. У вас любой купит. Если без шума. Я живу здесь, в гостинице, номер пятсот двадцать. Скажите приятельницам, чтобы несли мне туфли, чулки. Что угодно, - говорила она, впившись ногтями мне в рукав, - скажите им, я куплю что угодно. Всё-таки, - вздохнула она уже обычным голосом, поверх вскриков Миньятовой трубы, - всё-таки негры - это сплошное очарование.

+++



Русские особенно не рассусоливали. Молодой щеголеватый балетмейстер ленинградского театра Константин Сергеев пожал Брину руку и сказал в микрофон:

- Дорогие собратья по искусству, добро пожаловать. Мы в СССР всегда со вниманием и уважением относились к искусству Соединенных Штатов. Мы знаем и любим произведения таких художников, как Марк Твен, Уолт Уитмен, Гарриет Бичер Стоу, Джек Лондон и Поль Робсон. Мы ценим талант Джорджа Гершвина, и поэтому нынешняя встреча - громадная радость для нас.

Потом миссис Гершвин говорила:- Я чуть в обморок не упала, когда он Гершвина сунул в одну кучу со всеми этими коммунистами.

+++



Упорное безмолвие зрителей объяснялось, похоже, не апатией: скорее, тут была недоуменная сосредоточенность, тревожное желание понять; они слушали без улыбки, с напряженным вниманием, как студенты на лекции, боясь пропустить что-то главное, какое-то слово или фразу, которая окажется ключом к разворачивающейся перед ними мистерии. Лишь к концу первого акта по театру пронеслось тепло, приходящее с пониманием. Оно было ответом на «Теперь ты моя, Бесс», дуэт главных действующих лиц. Вдруг всем стало ясно, что Порги и Бесс любят друг друга, что их дуэт выражает радость и нежность, и зрители, тоже обрадованные, обрушили на исполнителей овацию, недолгую, но бурную, как тропический ливень.

Однако музыка перешла в бравурную мелодию финала первого акта «Не могу стоять на месте» - и в зале опять воцарилась засуха. Занавес опустился. Тишина. Начал зажигаться свет; публика моргнула, как будто только сейчас поняв, что первый акт кончился, перевела дух, как после «русских горок», и начала аплодировать. Аплодисменты длились тридцать две секунды.

- Они не в себе, - сказал Лаури, повторяя букву бриновского пророчества, но каким-то образом преобразив его дух. - Никогда такого не видели.

+++



+++

«Астория» распределила комнаты, и в первую очередь номера-люкс, на основе иерархии или отсутствия таковой, которая многих обозлила. Согласно теории Нэнси Райан, русские исходили из зарплатной ведомости Эвримен-оперы: «чем меньше зарабатываешь, тем больше комнату получаешь». Так это или нет, но ведущие исполнители, а также выдающиеся личности, прибывшие в качестве гостей компании, сочли «смехотворным и чокнутым, точно чокнутым», что рабочих сцены и костюмеров, плотников и монтёров сразу же повели в номера-люкс, тогда как «серьёзные люди» должны были довольствоваться чуланами на задворках.

+++

Участники труппы охотно общались с жителями города, это были не только советские функционеры, но и местные тусовщики, «деловые люди» - Абрамов и Орлов.

За церковью опять начались тротуары, а с ними имперский фасад города. Орлов направился к освещенным окнам кафе. У дверей он сказал: - Здесь лучше. Для работяг.

Меня как будто швырнули в медвежий ров. Ярко освещённое кафе было до отказа набито горячими телами, сивушным дыханием и запахом мокрого меха от рычащих, скандалящих, хватающих друг друга за грудки посетителей. Вокруг каждого из столиков толпилась куча мужчин. Единственными женщинами были три похожие как близнецы официантки, дюжие квадратные бабы с лицами круглыми и плоскими, как тарелки. Они не только обслуживали посетителей, но и работали вышибалами. Спокойно, профессионально, со странным отсутствием злобы и с меньшей затратой усилий, чем иному - зевнуть, они отвешивали удар, которым вышибало дух у мужчины вдвое крупнее их.

Поэтому Орлов заказал русский коньяк - отвратительный напиток, поданный в больших, полных до краёв чайных стаканах. С беспечностью человека, сдувающего пену с пива, он разом опрокинул треть стакана и спросил, нравится ли мне кафе и нахожу ли я его атмосферу «жёсткой»? Я ответил, что нравится и что нахожу.

- Жёсткой, но не хулиганской, - уточнил он. - В порту - да, там хулиганство. А здесь просто нормальное место. Для работяг. Никаких снобов.

+++



Миссис Гершвин решила попытать какой-нибудь универмаг. Магазин напоминал луна-парк. Он состоял из прилавков и альковов, уставленных словно призами из тира: дешёвыми куклами, уродливыми самоварами, гипсовыми зверюшками, туалетными наборами в гнездышках из мягкого шёлка, каким обивают гробы. Миссис Гершвин едва не стало дурно от запаха протухшего клея, и нам пришлось быстро уйти из отдела кожтоваров, и еще быстрее - из отдела парфюмерии.

+++

Одиннадцать членов труппы отправились в ленинградскую баптистскую церковь, насчитывающую две тысячи прихожан. Среди этих одиннадцати была Рода Боггс, играющая в спектакле продавщицу клубники. Днём я случайно наткнулся на мисс Боггс, одиноко сидевшую в асториевском ресторане. Эта кругленькая, веселая женщина с медового цвета кожей всегда очень прибрана, но сейчас её лучшая воскресная шляпка съехала набекрень, и она все прикладывала и прикладывала к глазам промокший от слез платочек.

- У меня сердце кровью обливается, - сказала она, и грудь её затряслась от рыданий. - Я вот с таких лет в церковь хожу, но ни разу так не было, что Исус здесь, рядом - только руку протянуть. Детонька, Он был там, в церкви, это у них было на лице написано. Он пел вместе с ними, и никогда я не слышала такого пения. Там всё больше старички и старушки, а старичкам ни в жизнь так не спеть, коли Исус не подтянет. А потом пастор, чудный такой старичок, говорит нам, цветным: мол, сделайте милость, спойте спиричуэл, - так они слушали, слова не проронив, только всё глядели, глядели, как будто им говорят, что Христос всюду, что с ним никто не одинок, то есть они и сами это знали, но вроде как рады были услышать. Ну вот, а потом пора было уходить. Расставаться. И что же, ты думаешь, они сделали? Встали все разом, как один человек, вынули белые платки, машут ими и поют «Бог с тобой, коли встретимся». Поют, а у самих слезы рекой, и у нас тоже. Детонька, меня просто перевернуло. Крошки проглотить не могу.