Четыре полицейских и неизвестный Трумэн

Одна из самых одиозных фигур американского истеблишмента – Гарри Трумэн. 33-й президент США.

Всем известна его сентенция, высказанная в бытность сенатором 24 июня 1941 года: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то помогать следует России, если выигрывать будет Россия, то помогать следует Германии».

По всей вероятности, Трумэна не волновали детали кровопролития, происходившего далеко за океаном.

Власть на плечи Трумэна свалилась 12 апреля 1945 года совершенно не неожиданно. При этом Франклин Рузвельт не особо посвящал коллегу в детали происходящего как внутри США, так и за их пределами. Киссинджер пишет: «Несмотря на ухудшение состояния здоровья Рузвельта, Трумэна за все три месяца пребывания на посту вице-президента ни разу не привлекали к участию в выработке ключевых внешнеполитических решений. Не был он и введен в курс дела относительно проекта создания атомной бомбы».

“В вопросе о будущем итальянских колоний Трумэн поддержал Сталина, а не Черчилля”

Трумэн сам как-то признался журналистам, что ему кажется, будто на него свалились луна и звезды вместе с планетами. Позже он писал о своем неплохом понимании происходящего внутри Америки, но отмечал отсутствие опыта в сфере внешней политики.

Трумэн родился 8 мая 1884 года в обыкновенной семье фермеров и с ранних лет был приучен к физическому труду. После школы хотел поступить ни много ни мало в Вест-Пойнт, но не прошел медкомиссию из-за проблем со зрением. Пришлось довольствоваться национальной гвардией. В 1918-м молодой офицер впервые отправился в Европу – командиром батареи 129-го полка полевой артиллерии 60-й бригады 35-й пехотной дивизии.

И если бы его вдруг случайно увидел министр вооружений Великобритании Уинстон Черчилль, равно как и член Реввоенсовета и один из организаторов обороны Царицына Сталин, оба вряд ли смогли бы представить себя за столом переговоров с этим близорукими и внешне невзрачным офицером – сущей деревенщиной.

Не потеряв ни одного солдата, Трумэн вернулся домой капитаном, но военную карьеру делать передумал и занялся предпринимательством – производством одежды. Тут грянул экономический кризис 1922-го, бизнес накрылся. И Трумэн решил заняться политикой. Однако без протекции там делать было нечего, оную будущему президенту составил Том Пендергаст – лидер демократов в штате Миссури, с чьим племянником Трумэн подружился во время войны. Пендергаст сам по себе был человеком весьма интересным: и в тюрьме посидел за неуплату налогов, и с организованной преступностью имел связи, да и всем своим образом жизни менее всего ассоциировался с демократическими идеалами в классическом их понимании. Но повторю, именно ему Трумэн обязан успешным стартом политической карьеры, которая и привела его, сенатора от штата Миссури, в Овальный кабинет.

Черчилль лишний

Итак, 12 апреля он стал хозяином Белого дома, вызвав необоснованные надежды Гитлера и его окружения, рассчитывавших на повторение событий, некогда спасших корону Фридриха II и даже его жизнь, с которой он ввиду надвигавшегося военного поражения от русских и австрийских войск намеревался расстаться. Однако смерть Рузвельта по военно-политическим последствиям оказалась отнюдь не тождественной уходу в мир иной Елизаветы Петровны и воцарению Петра III. Трумэн не собирался вести сепаратные переговоры с Берлином.

Другое дело, ему нужно было формулировать основные направления геополитики США, причем в совершенно новой для них ситуации: из периферийной второразрядной страны они превратились в мощнейшую наряду с СССР сверхдержаву. Некогда популярный среди части политической элиты курс на изоляционизм уходил в прошлое, равно как частью истории становился и вильсановский идеализм, хотя соответствующей риторикой Трумэн временами пользовался, причем, видимо, вполне искренне. Так, познакомившийся с ним в 1961-м, Киссинджер вспоминал, что отвечая на заданный им вопрос о самом главном внешнеполитическом решении, с коим он хотел бы остаться в истории, Трумэн произнес: «Мы полностью разгромили наших врагов и заставили их сдаться. А затем мы же помогли им подняться, стать демократическими странами и вернуться в сообщество наций. Только Америка сумела бы это сделать». Сказано, повторю, это было вполне искренне, не на камеру, в частной беседе.

Но вернемся в 1945-й. Отсутствие практики на международной арене новый президент компенсировал недюжинным энтузиазмом, что отмечает тот же Киссинджер: «Не имея реального внешнеполитического опыта и руководствуясь лишь неясными намеками, оставленными в наследие Рузвельтом, Трумэн взялся за выполнение задачи по завершению войны и строительству нового международного порядка даже в условиях развала первоначальных планов, принятых в Тегеране и Ялте». И почти сразу столкнулся с проблемой: от него стали один за другим уходить прежние рузвельтовские советники, причем именно тогда, когда Трумэн в наибольшей степени нуждался в их рекомендациях.

Речь о госсекретаре, курировавшем также поставки в СССР по ленд-лизу и оставившем весьма содержательные мемуары по данной теме, Эдварде Стеттиниусе, министре внутренних дел Гарольде Икесе, члене Верховного суда и видном политологе Генри Моргентау. Последний предлагал Рузвельту расчленить послевоенную Германию на несколько аграрных и лишенных тяжелой промышленности государств, дабы предотвратить гипотетическую возможность возрождения рейха. Икес слыл сторонником дружественных отношений с СССР. Несколько уклоняясь в сторону, замечу, что в 1939-м этот человек в своих дневниках оправдывал заключение Москвой пакта Молотова – Риббентропа и напрямую обвинял в его появлении Англию. Ибо она «попалась в ею же расставленные сети (имеется в виду стремление Лондона натравить Германию на СССР, самому оставшись в стороне. – И. Х.) и таким образом утратила симпатии к себе во всем мире».

В Потсдаме Трумэн продемонстрировал способность идти на компромисс, например в вопросе о западной границе Польши, что раздражало Черчилля, которого президент однажды, как принято говорить у подростков, «потроллил». Вот как об этом вспоминает сам Трумэн: «Молотов заявил, что узнал из иностранной прессы, что Италия лишилась своих колоний, и он хотел бы узнать, кто их получил и где этот вопрос был решен. Черчилль ответил, ссылаясь на тяжелые потери англичан и победы, одержанные британской армией «при захвате всех колоний Италии за исключением Туниса». Я повернулся к премьер-министру и осведомился: «Всех?».

Далее последовали не очень убедительные объяснения со стороны премьер-министра, причем в вопросе о будущем итальянских колоний Трумэн поддержал скорее Сталина, нежели британского коллегу, заметив, что не имеет ничего против обсуждения советских предложений, касающихся предоставления Москве мандатов на управление некоторыми африканскими территориями. Разумеется, Черчилль активно возражал, прекрасно отдавая себе отчет: проникновение СССР на континент ускорит распад и так трещавшей по швам Британской империи. Однако после приведенных слов Трумэна премьер-министр заметил, что и он не против.

Вообще знакомство с материалами конференций – Ялтинской, Тегеранской и Потсдамской не оставляет сомнений в понимании Черчиллем того, что вопросы будущего мироустройства решаются в сущности между Сталиным и Рузвельтом (Трумэном). И английского премьер-министра приглашают скорее в знак уважения, тем более что ни Белый дом, ни Кремль не выражали заинтересованности в сохранении Британской империи, которую Черчилль всеми силами пытался отстоять, при этом прекрасно понимая: Викторианская эпоха в прошлом.

Советский лидер произвел на Трумэна, как в свое время на Рузвельта, сильное впечатление, гораздо большее, нежели Вячеслав Молотов, о чем он позже писал в мемуарах: «Найти общий язык с Молотовым было труднее, чем со Сталиным. Даже тогда, когда Сталин отвлекался и шутил, Молотов всегда сохранял впечатление человека, занятого внутренней борьбой… Я могу иметь дело со Сталиным. Он честный, но чертовски хитроумный».

А во время переговоров в Потсдаме президент сообщал жене: «Мне нравится Сталин. Он прямолинейный, знает, чего хочет, и пойдет на компромисс, когда не сможет это получить». Больше того, с общепринятыми представлениями о Трумэне резко контрастирует его озабоченность ухудшением советско-английских отношений сразу после падения фашистской Германии, о чем сообщил Черчиллю советник президента Джозеф Дэвис, встретившийся с британским премьером в преддверии Потсдамской конференции для выработки общей стратегии Вашингтона и Лондона.

От плана Рузвельта к плану Маршалла

Но переговоры в Потсдаме, равно как и последующие события в мире, постепенно заставили Трумэна отказаться от ранее сформулированной Рузвельтом концепции четырех полицейских. Здесь нужно заметить, что сама концепция была нереализуема на практике. Она предусматривала раздел мира на сферы влияния между четырьмя великими державами – СССР, Великобританией, США и Китаем. Соответственно первый осуществлял контроль над Восточной Европой и Центральной Азией, вторая – в собственной империи и Западной Европе, Вашингтон следил за порядком в Западном полушарии, а Поднебесная – в Восточной Азии и на западе Тихого океана.

Нереализуемость плана становилась очевидной ввиду неминуемого распада Британской империи и столкновения ее интересов с геополитическими притязаниями Москвы в Центральной Азии, а именно в Индии. Непонятно, о чем думал Рузвельт, когда «отдавал» Сталину Центральную Азию, что в принципе не могло найти поддержки у Черчилля.

Да и в Западной Европе Лондон не тянул на полицейского, больше того – никогда к этому не стремился, с XVII века выстраивая политику сдержек и противовесов в Старом Свете, дабы ни одна из континентальных держав не могла бросить вызов морскому, а следовательно, колониальному могуществу Соединенного Королевства. Но в XX столетии сложилась совершенно иная картина: вряд ли Франция согласилась бы с доминированием в Западной Европе извечной соперницы и не очень-то надежного (вспомним операцию «Катапульта») союзника.

И что значит господство гоминьдановского Китая в Восточной Азии и на западе Тихого океана? Второе подразумевало наличие сильного флота, коего у Чан Кайши не было, а первое – контроль над Японией. Пекин был не прочь согласиться с подобной перспективой, но слишком антагонистичны оказались обе страны, и даже несмотря на неминуемое поражение от союзников, Империя восходящего солнца никогда бы не согласилась на протекторат – в любой форме – со стороны Поднебесной.

Таким образом, концепция четырех полицейских канула в Лету, не успев родиться. Что можно было предложить взамен? Киссинджер в «Дипломатии» отвечает на этот вопрос так: «Будучи воплощением американской веры в универсальность ее ценностей, этот простой житель Среднего Запада призвал поверженных врагов вернуться в сообщество демократических стран. Он покровительствовал реализации плана Маршалла, посредством которого Америка выделяла ресурсы и технологию на дело восстановления и развития стран, далеких от нее».

Звучит, конечно, умилительно: отличный и несколько простоватый парень в ковбойской шляпе протягивает руку помощи вчерашним врагам. Может, Трумэн так и думал. На первых порах. Но его окружение отличалось большим прагматизмом. И допускаю, именно оно убедило президента нанести ядерный удар по гражданским объектам в Японии, ибо в своем дневнике Трумэн несколько иначе видел перспективу применения атомной бомбы: «Даже если японцы – дикари, варвары, беспощадны и фанатичны, мы как лидеры мира не можем сбросить эту ужасную бомбу на старую столицу (Киото) или новую (Токио). Цель будет чисто военной. И мы предупредим японцев и предложим сдаться, чтобы спасти жизни. Я уверен, что они этого не сделают, но мы дадим им эту возможность».

Военный руководитель Манхэттенского проекта генерал-лейтенант Лесли Гровс писал в мемуарах о желании Трумэна прежде применения бомбы дождаться ответа Токио на американский ультиматум. Вероятно, именно окружение убедило Трумэна в реализации иного сценария. У нас существует устойчивое представление в том, что удар явился акцией устрашения не столько японцев, сколько СССР. Возможно. Хотя известная сцена в Потсдаме, описанная в мемуарах Андрея Громыко о том, как Трумэн сообщил Сталину об успешном испытании ядерной бомбы, свидетельствует только о самом факте передачи соответствующей информации. Повествование о реакции на это лидера СССР и стоявшего поодаль Черчилля носит со стороны Громыко предельно субъективный характер и несет на себе печать постзнания – Андрей Андреевич писал мемуары через четверть века после Потсдама.

С точки зрения реализации геополитических амбиций США Трумэн гипотетически желал воспользоваться обладанием ядерной бомбой, которую, по оценкам американских экспертов, Советский Союз мог создать не ранее 1952 года, но какой-то внятной стратегии на этот счет в Белом доме выработано, как представляется, не было. Да и на повестке дня стояла более конкретная задача: разгром в союзе с СССР Японии.

Не оправдывая Трумэна, замечу: к 1945-му японцы вывели себя за пределы какого-либо хотя бы подобия человечности – речь о леденящей кровь деятельности Отряда № 731, инфернальной в своей жесткости Нанкинской резне, равно как о чудовищных преступлениях против китайцев в целом, отрубании голов военнопленным. Причем к преступлениям соотечественников у современных японцев весьма неоднозначное, мягко говоря, отношение, некоторые из военных преступников покоятся в святилище Ясукуни, посещаемом первыми лицами государства. Расчет на капитуляцию Токио после ядерных ударов по японским городам, думаю, казался американцам оправданным и строился на стремлении избежать кровопролитных боев на самих островах, хотя, как показали дальнейшие события, оказался неверным – к капитуляции самураев принудил именно СССР.

План Маршалла предусматривал не только помощь, но и некоторое ограничение суверенитета стран, ею воспользовавшихся. Поэтому Кремль отказался от участия в данной инициативе Белого дома, хотя на первых порах и выразил заинтересованность в ней. И наш отказ устраивал обе стороны. «СССР сохранил – пишет историк Михаил Наринский, – и утвердил свое влияние в странах Восточной Европы, США и их партнеры по плану Маршалла получили возможность для проведения комплекса мер по стабилизации социально-политической ситуации в Европе, а затем для создания военно-политического западного союза».

Не очень понятно, что названный план стабилизировал с политической точки зрения, ибо Западная Европа и так в значительной степени находилась под контролем США. Вопрос заключался лишь в том, будут ли на Капитолийском холме продолжать его сохранять или отправят Старый Свет в свободное плавание.

Что касается ООН, Трумэна часто упрекают в стремлении сделать эту организацию проводником своего влияния в мире. Отчасти это так, однако и мы рассматривали ее с тех же позиций. Обе сверхдержавы с идеологией, лишенной изоляционистской составляющей, не могли вести себя иначе. Кроме того, надо признать стремление президента наладить и здесь сотрудничество с СССР, о чем он прямо говорил: «Без русских от ООН мало что останется».

Наконец, пару слов о доктрине Трумэна, появлением которой мир во многом обязан «Длинной телеграмме» Джорджа Кеннана («Демонизация Кремля по дипломатическим каналам»). Сам же президент сформулировал основные принципы доктрины 12 марта 1947 года на объединенном заседании сената и палаты представителей, в ходе которого произнес: «Мир не стоит на месте, и статус-кво не нерушим». Сказано это было в связи с гражданской войной в Греции, коммунистам которой Сталин отказал в помощи. Трумэн же, напротив, счел ее необходимой для противоположного лагеря. Сама доктрина, исходя из своего названия, предусматривала сдерживание гипотетических попыток СССР распространить свое влияние. Здесь нужно учитывать колоссальную популярность нашей страны после Второй мировой и определенные геополитические интересы Москвы на севере Африки, в Турции, на севере Ирана и Ближнем Востоке (примем во внимание поддержку Сталиным Израиля), наконец, в Китае. Словом, у Белого дома был повод для беспокойства. Другой вопрос, предполагал ли Трумэн в 1947-м трансформацию доктрины сдерживания в последующее стремление США к установлению однополярного мира, то есть, например, к прямому вытеснению СССР из Восточной Европы. Думаю, война в Корее убедила его, что наличие параллельных с Соединенными Штатами двух центров силы в лице Советского Союза и маоистского Китая делает перспективы доминирования Америки весьма туманными, особенно после успешного испытания нами первой атомной бомбы. И в Вашингтоне вряд ли сомневались в появлении у нас в самое ближайшее время средств ее доставки до территории США и уж точно были уверены в способности Советской армии достичь Ла-Манша и оккупировать Аляску.

Поэтому сколько бы ни разрабатывал Пентагон планы ядерных ударов по СССР, сколь бы жесткой ни была риторика Трумэна в отношении Москвы, он вряд ли был готов перейти Рубикон, с необратимыми и главное – непредсказуемыми последствиями для мира. Нужно также понимать: мы рассматриваем политику Трумэна через призму холодной войны. Конечно, этот человек не был нашим другом. Но врагом он являлся не столько СССР, сколько некоего фантома, созданного в его представлении благодаря советникам – тому же Кеннану.