Жизнь мою можно смело делить надвое: до появления телевидения и после. Хотя во вторую и, безусловно, лучшую часть своего существования я вступил, возможно, много позже других своих сверстников. Дело в том, что отец мой долгое время был категорически против появления телевизора в нашей московской квартире.
"Пока дети учатся, его здесь не будет”, – говорил он матери и друзьям, недоумевавшим, почему мы в отдельно взятой квартире отстаем от прогресса. Я был старшим ребенком в семье и когда уже заканчивал вуз, младший брат и сестра продолжали учиться в школе, а потому время волшебного экрана в нашей квартире еще не пришло.
Первые запомнившиеся мне телевизионные аппараты – громоздкие ящики с крохотным оконцем-экраном – назывались на три буквы: КВН. “Купил, включил, не работает”, -- так расшифровывали эту аббревиатуру в народе. Телевизоры часто выходили из строя. Чтобы лучше разглядеть мутную картинку, перед маленькими экранами помещали большие заполненные водой стеклянные полусферы, выполнявшие роль увеличительной линзы.
Техника тогда бурно совершенствовалась и уже в шестидесятые года появились телевизоры, на экранах которых можно было кое-что разглядеть без вспомогательных средств. В наши тесные квартирки бурно врывались футбольные и хоккейные страсти, мелодии старого кино…
Телевидение сделало нас очевидцами многих исторических событий. Вот Юрий Гагарин шагает по ковровой дорожке в аэропорту “Внуково”, вот хоронят президента Кеннеди на Арлингтонском кладбище в Вашингтоне, вот взмывает на Байконуре ракета к Луне… Наша жизнь стала ярче и веселей благодаря “Голубым огонькам”, “Клубу веселых и находчивых” (снова эта аббревиатура - КВН), популярным выпускам “Эстафеты новостей”.
Вел эти выпуски Юрий Фокин, и шли они поначалу в прямом эфире. Довелось и мне участвовать в одной из таких передач. Было это в 1962 году. Я работал в популярной тогда газете “Комсомольская правда”, побывал с молодежной делегацией в Англии. Об этой поездке мне и предложили рассказать. Но сначала попросили написать и представить текст своего выступления. С этим текстом я и прибыл в день передачи на Шаболовку. Редактору передачи, моей однокурснице по журфаку МГУ Свете Гинзбург текст почему-то не понравился. Она морщилась, фыркала, а затем показала мои листки самому Фокину.
Он не стал ничего читать и весело взглянул на меня: “А знаете что? Давайте обойдемся без текста. Я задаю вам вопросы – вы отвечаете. И не бойтесь ничего. Чуть что – я рядом и приду вам на помощь”.
Легко сказать “ничего не бойтесь”. Под жарким светом софитов, в перекрестии телекамер душа уходит в пятки, наверное, точно так же, как под дулами автоматов. Но Фокин был рядом, и я, одолев страх, так увлекся, что трудно было остановиться, несмотря на то, что все, кто находился в студии по ту сторону камер, чертили мне в воздухе огромные круги. Давай, мол, закругляйся!
Долго еще отголоски моего мимолетного появления на этой авансцене жизни звучали в словах впервые встречаемых мной людей, говоривших в задумчивости: “А ваше лицо мне как будто знакомо”.
Как видим, не было в те еще хрущевские времена жесткой цензуры, нравы на телевидении были просты и незамысловаты. Последние крохи вольности были выметены с телеэкранов очень скоро, возможно, после той передачи “Эстафеты новостей”, которая до сих пор в моей памяти.
Дело было 31 декабря, под Новый год (64-й, 65-й или 66-й - уже не помню). По традиции, первый праздничный сюжет был о Ленине. О своих встречах с вождем революции собирался рассказывать очень старый и дряхлый человек, приодетый и причесанный к этому случаю. У него все тряслось – руки, плечи, нос, веки – то ли от страха, то ли от старости. Читал он текст по бумажке, лежавшей перед ним на столе. Но где-то на третьей строчке текста его всякий раз, как говорится, заклинивало.
Не мог он никак благополучно перескочить через какое-то мудреное иностранное слово, кажется, “эмпириокритицизм”. И каждый раз, споткнувшись на нем, он начинал читать листок с начала. На выручку ему ринулся Фокин: “Иван Петрович, вы так хорошо и интересно рассказывали мне о Владимире Ильиче перед началом передачи. Зачем вам бумажка? Отдайте ее мне”. И он потянул листок к себе. Не тут-то было! Старик вцепился в листок, как тонущий в спасательный круг. Началась безмолвная борьба, кто перетянет. Скандал! Картинку вырубили.
И тут же - щелк!.. Сюжет из Киева. Квартира рабочей семьи. Включение случилось неожиданно, раньше намеченного, и телезрители увидели не только наряженную в доме елку, но и неохватный зад ведущей, занятой рассаживанием по стульям детей: “Ты, Петя, сядешь здесь, а ты, Оксаночка,..”
Тут неохватность осеклась и как бы окаменела. Секунда, другая -- и ведущая поворачивается к камерам лицом, на котором одновременно и улыбка и ужас: “Здравствуйте, дорогие телезрители!”...И вроде бы понеслась передача дальше, поправилась, позабылись было накладки… Но в конце случилось ужасное. Телерепортер Дима Черников, еще один мой студенческий однокашник, вел передачу из Внукова. Он задавал отлетающим восвояси гостям Москвы всего два вопроса: “Зачем вы приезжали в столицу?” и “Что хотели бы передать москвичам на прощанье?”
Пожелания были, конечно же, самые теплые и приятные. Но вот во время очередного интервью я вижу, как сквозь толпу, окружившую репортера и его визави, пробивается, раздвигая людей, словно пловец брассом, широкая и не совсем трезвая физиономия. И на последний вопрос репортера “что вы хотели бы…” физиономия, вплыв окончательно в кадр, хрипло выдохнула: “А передайте им, что все они… нахалы!”
После этого я уже не видел на экране ни Димы Черникова, ни прямого эфира.
Михаил БЛАТИН
Свежие комментарии