Эта история произошла в годы войны. О ней рассказал Александр Исаков, который никогда не сможет забыть своё военное детство.
" Четверо. Двое с большущими кинокамерами, а задний — с огромной овчаркой на поводке. Вошли с бойким разговором, смехом, выразительными жестами. Остановились у одной из клеток.
Начали снимать её обитателей. Теперь я знаю, для чего они это делали. В своих фашистских кинотеатрах показывали документальные фильмы. Вот, мол, куда мы советский народ загнали!Немцы всё ближе подходили к нашей клетке — самой многолюдной. Кроме мамы, тёти и бабушки — восьмеро в ней детей. Сидим. Притаились зверятами. Подходят ближе.
Поднимаясь с места, самый меньший из нас кричит, мешая слова с визгливым плачем:
— Вот придёт папка, привезёт мне ружьё.
Мать протянула к нему руки, да так и застыла в этой позе. Потому что наш малыш сделал шаг вперёд, навстречу к подошедшему к клетке немцу. Тот достал из кармана конфету, сделал знак немцам с кинокамерами и протянул руку через борт решётки.
— На! Кушайт! — сказал он малышу.
А тот стоял и глядел исподлобья на тёмные стекляшки объективов, взявших его на прицел.
— На! Кушайт! — повторил фашист. Но теперь уж пропала на его лице улыбка. В третий раз он не попросил, а рыкнул:
— Нна! — и что-то зло, лающе добавил на своём языке.
Рванулась с места бабушка. На коленях приблизилась к внуку. Подталкивала его вперёд, приговаривая:
— Да бери ты эту конфету, пускай снимают. Тешатся.
Она хотела она разрядить обстановку, но сделала хуже. Внук разревелся, а за клеткой зарычал, залаял Джульбарс. Зарычала и немецкая овчарка.
Русский пёс перегрыз горло Жану
Фашист положил конфету в карман, вместо неё в руке появился пистолет. Немец направился между клеток туда, где лежал пёс. Перевалился и я через решётку клетки. Обнял его, прижался к нему трясущимся телом. Жду. Вот он — фашист! Уставился на нас не моргающими глазами. Что-то мне говорит, а я не понимаю.
Тогда он позвал кого-то из своей шайки. Подошёл ещё один немец. Коротко посовещались, и тот, подошедший, на чистейшем русском языке сказал:
— Собаку веди во двор!
Я — ни с места. Немец навёл на нас дуло пистолета и засмеялся, а мать наклонилась к нам и сквозь слёзы просит:
— Веди, сыночек. Надо. Веди.
Мать бросила мне старый порванный женский чулок. Он и раньше поводком служил для Джульбарса, когда я с ним ходил к маленькой речушке, что текла по камышам под косогором недалеко от фермы.
Повёл я Джульбарса во двор. За мной немцы с овчаркой, а за ними все люди из клеток выходят.
На огороженном коровьем базу мне указали место, где я должен сто ять с Джульбарсом. Людей тоже немцы расставили полукругом позади нас. Двое фашистов с кинокамерами забрались на козлы. Стояли эти под мостки у недомазанной стены коровника. Не успели доярки и телятницы привести в порядок свою ферму. Рядом с козлами засох большой замес белой глины с соломой. Даже в одном из вёдер гор кой застыла глина напоминание о незаконченной мирной работе. Торчали на стенах рёбра дранки и куски полуобрушенной старой обмазки.
Против меня и Джульбарса стоял немец с овчаркой. Она изо всех сил натягивала поводок. Хозяин еле удерживал её, успокаивал, повторяя: «Жан, Жан!»
Красив был тот Жан. Стройный, подтянутый, уши торчат, и такие живые, вырази тельные глаза.
Ко мне направился тот немец, что по-русски говорить умеет. Метрах в пяти остановился и сказал:
— Отвяжи собаку и убирайся прочь.
И тут я догадался, что будет дальше. Немцы стравят собак и заснимут победу своей черноспиной овчарки.
Развязал я чулок на толстой шее Джульбарса. Густая, длинная на ней шерсть. Не добраться овчарке до горла. Погладил я друга, попросил сидеть, а сам побежал к тесному полукругу своих земляков. Прижался к матери, взял её за руку.
Джульбарс сидел на задних лапах, расставив передние и как-то неестественно выпятив вперёд мощную грудь, украшенную треугольником белой шерсти. Почти таким же, как у гималайского медведя. Он не рычал, не лаял. Но, присмотревшись, я заметил, как приподнималась и опускалась узкая полоска шерсти на загривке и подрагивал хвост, полукольцом лежавший на земле.
Джульбарс поглядывал то на меня, то на рвущуюся на поводке немецкую овчарку. Мне казалось, что он что-то обдумывал, что он всё понимал, знал, какой предстоит ему вынести бой.
Отпустил немец овчарку. Вытянувшись в струнку, она неслась к Джульбарсу, а он лишь приподнялся, напрягся всем своим телом. Готов был к стремительному прыжку. И он прыгнул. Только не на овчарку, а чуть в сторону, перед самой её пастью. В то же мгновение развернулся и прыгнул, теперь на спину пробегающего мимо врага. Но не точным был удар его клыков. Острые зубы скользнули по гладкому лбу овчарки, сошлись, аж клацнули. Дальше невозможно было ничего понять.
Куски шерсти, извивающихся ног, голов и хвостов. С минуту длилась такая неразбериха. А потом как по команде Джульбарс и овчарка отскочили в разные стороны, прижались животами к земле, уставились друг на друга налитыми кровью глазами.
Оба тяжело дышали. Раздувались у них бока. По свисающему языку овчарки стекала окрашенная в кровь слюна. У Джульбарса отвисало правое ухо и с его кончика быстро, быстро одна за другой падали на землю красные капли.
Передышка длилась недолго. На этот раз пошли в наступление с рычанием. Что там у них случилось? Немцы замерли. Овчарка крутила головой, упиралась передними ногами, а Джульбарс сдавал назад и тащил её за собой. Наконец я понял, что во время очередной схватки один из обоюдных ударов достался в пасть. Джульбарсу или повезло, или расчёт у него был такой, но обе его челюсти сжали нижнюю челюсть овчарки вместе с языком. Овчарка клонилась на бок. Пробовала дёрнуть головой назад, но это причиняло ей боль, она продолжала уступать. Джульбарс оттаскивал её всё дальше и дальше к забору коровьего база.
Немцам не понравилось это. Неподходящим был кадр для гитлеровской кинохроники. Один из них выхватил из кобуры пистолет и широко зашагал к собакам. Вслед ему что-то кричали немцы-кинооператоры.
Я тоже закричал:
— Это нечестно!
Мать прикрыла мне рот ладонью и прижала мою голову к себе.
Немец ускорил шаг, а потом побежал и с ходу, как футболист по мячу, ударил Джульбарса в бок носком сапога. Этого было достаточно, чтобы на какое-то мгновение вывести из строя Джульбарса, а овчарке освободиться от его хватки и самой перейти в атаку.
Теперь уже она трепала медвежью шкуру Джульбарса, крепко вцепившись в за гривок. Немец вернулся на своё место удалился из кадра, махнул рукой тем, что сидели на козлах, снимайте, мол, теперь наша берет.
Но не тут-то было! Джульбарс, собрав всю свою злость и силу, вырвался из пасти овчарки. После мы удивлялись его мужеству, когда обрабатывали рану креолином. Это лекарство нашла где-то на ферме наша вездесущая бабушка. Стиснутые зубы овчарки, словно ножом разрезали шею Джульбарса, когда он делал свой последний решительный рывок. Считай, сам себе разорвал загривок.
Но другого выхода у него не было. Он вырвался и упал на бок. На какую-то долю секунды голова его оказалась под горлом овчарки. Молниеносный захват зубами, и враг с перекушенным горлом захрипел у ног победителя.
Но победителю надо было спасаться, и он метнулся к людям, а за ними через дыру в заборе выскочил на выгон и понёсся вниз, к речушке, в густые заросли камыша. Немцы, убежавшие на выгон стрелять по Джульбарсу, больше не вернулись.
Долго не расходились люди, поглядывали на вытянувшуюся на земле овчарку, о чем-то перешёптывались. Запомнилась отчётливая фраза бабушки: «То и Гитлеру будет!»"
Меня так потрясла эта публикация,что я решила поделиться отрывком из неё ,начало и концовку можно почитать пройдя по ссылке
Свежие комментарии