Наряду с молодежью за партами сидели и убеленные сединами студенты

Журналист. Вам в наследство досталась такая фамилия. Трудно всю жизнь носить эту фамилию?

Александр Васильевич. Очень трудно. И сам чувствуешь, да и ответственность на тебя налагается большая. И никто за всю жизнь по всей моей службе — а я уже служу только 37-й год в армии, да и до армии уже тоже самостоятельно работал — за свое поведение я упрека никогда не слышал.

Журналист. В этой московской квартире настоящий музей — фотографии, картины, фотокопии документов, скульптуры. И все о легендарном начдиве Василии Ивановиче Чапаеве. Александр Васильевич удивительно похож на отца: невысок, худощав, быстр в движениях, только усов не хватает, да и форма генерал-майора не похожа на ту, что носил отец.

Александр Васильевич. Отца я помню с ранних лет. Я помню еще в 15-м году когда он работал плотником в Симбирске, ныне Ульяновск. Потом из Симбирска переехали мы в Мелекесс, там он был призван на фронт в Первую империалистическую войну.

Журналист. А когда видели в последний раз его?

Александр Васильевич. В последний раз я видел его в ноябре 18-го года. Но когда он уезжал на учебу, я его спрашивал: «На сколько, папа, едешь?». Он мне говорил, что на год. А через несколько месяцев он вернулся, я спросил: «Что, уже год прошел?». Он смеется, говорит: «Прошел». Приехал он не один, но он один никогда домой не приезжал. Была с ним целая группа товарищей, бывали и раненые, оставались у нас дома, потом выздоравливали и уезжали на фронт. Так и в этот раз: он приехал не один. Узнали товарищи, что он вернулся, заехали к нам. Ну я постарше других был; он мастер был на все руки, раз, два, сразу скрутил, сделал усы, приклеил мне, одел свою папаху, посадил к себе на колени, придерживая, чтобы она меня совсем не закрыла. Спрашивает: похож он на меня или нет?

В Оренбургской области отец воевал. 25-я дивизия проходила через Бузулук, 75-я бригада дивизии была в Сорочинске, одна из бригад принимала одной из первых в Красной армии присягу в селе Сухая Речка около Бузулука.

Журналист. Так уж получилось — отец воевал за советскую власть на оренбургской земле, сын на этой земле организовывал колхозы, боролся с кулачеством, растил хлеб.

Александр Васильевич. После гражданской войны перед нашей партией и всей страной стояла большая задача по восстановлению и развитию народного хозяйства. Люди, которые завоевывали советскую власть, которые прошли гражданскую войну, садились за парты. Нужны были кадры — наши, советские, проверенные кадры. Поэтому наряду с молодежью за партами сидели и убеленные сединами студенты, пожилые, которые получали необходимые знания, и сразу их назначали на большие, ответственные должности. Но я к этой категории не подходил. Я был тогда молодым парнем, студентом тогда Самарского сельскохозяйственного института, или теперь Куйбышевского — я его заканчивал — и потом, будучи уже агрономом, с 29-го по 32-й год включительно я был связан с Оренбургской областью. Молодые тогда комсомольцы готовились применить свои молодые силы в работе, в частности, в сельском хозяйстве. Занимались ликвидацией безграмотности среди населения, сами учились. Включались в работу по выполнению первого плана-пятилетки, организовывали колхозы, приходилось много работы проводить по заготовкам хлеба, по сбору семян. Для того, чтобы семена сохранить, приходилось их вести в общественный амбар, протравить, отсортировать и иметь гарантию, что у нас есть семена и площадь будет засеяна. Это непростая работа. Каждый когда считал, что я буду сеять на своем клочке, в своей делянке, вот у меня семена есть… Были такие заседания — вот когда Шолохова читаешь, «Поднятую целину», там еще похлеще бывали.

Я должен вам сказать, что в Поволжье была отчаянная классовая борьба с самого начала войны. Отец начинал свою боевую деятельность с подавления кулацких и белогвардейских антиреволюционных восстаний. И в период коллективизации эта борьба классовая была очень сильной.

Работать там приходилось очень много и серьезно. Мы, молодежь, очень энергично все это воспринимали и брались за порученное нам дело по организации колхозов, в частности. Мы проводили большую работу на селе, в районах. Находились люди, которые старались всю работу, проведенную буквально за день, за ночь свести на нет. Собирались на нелегальные сходки, в весеннее время мы обнаружили такую: почему собрались? «А мы собрались, скоро Пасха». Население говорит: один согласен, другой согласен, уже список оформлен. На утро — я передумал, один, другой передумал. Мы стали задумываться, почему, стали внимательно смотреть за этим делом. Оказывается, из других сел специально приезжали зажиточные, такие крепкие люди и вели работу. Мы же не одни там действовали — самую главную работу вели местные жители. Они видят сразу: «Это не наш». «Почему вы приехали сюда? Почему это вы здесь в час ночи собрались?». Сельский совет не знает, партийная организация не знает, что за собрание тут собирается. Кого вы слушаете? Что же, ваша партия и советская власть толкает на худшее? Приходилось изолировать просто-напросто, изымать их и все.

Журналист. Та борьба, что приходилась на вашу долю, она не менее сложная была, чем та борьба, которую вел ваш отец?

Александр Васильевич. Я не хочу сравнивать.

Я приехал накануне уборки урожая. Я только что приехал, и горит степь; я чувствую, сейчас будут гореть хлеба.

Журналист. Он бросился к конторе. Зной стоял страшный, трава высохла, ломалась под ногами. Весь воздух был густо напитан запахом сухой соломы, касалось, все может вспыхнуть и загореться. Обливаясь потом, Александр бежал в контору. «Где телефон тут?» — хрипло крикнул он.

Не дожидаясь ответа, в два прыжка очутился у стены, где висел телефон, схватил трубку, крутнул, срывая пальцами ручку, крикнул: «Алло, девушка, директора мне срочно!». «А кто говорит?» — услышал он сонный, вялый женский голос. «Да неважно кто. Давайте директора, да скорее же». Дорога была каждая минута, да что там минута — секунда. Вот-вот могли загореться хлеба.

Он оглянулся на тех, кто сидел в конторе, и приказал: «Быстрее, степь горит! Собирайте народ». А сам выскочил на порог и побежал туда, где суетились маленькие фигурки и клубился белесый дым. Пот заливал глаза, стучало сердце, дышать было нечем. Что делать? Издали он видел, что огонь разрастается, дым валит гуще. Вдруг в стороне он увидел юрту и бросился к ней.

Александр Васильевич. Там была юрта, накрытая кошмой, что мне бросилось в глаза сразу, и я приказал снять ее немедленно. Сняли, за концы привязали веревками, лошадей — степь горит, полоса огня небольшая, это не лесной пожар, она быстро продвигается. И там были емкости с водой и так далее. Одна лошадь идет с одного края одна, другая — с другого. Кошмой их связали и вдоль огня они двигались, и мы поливали, чтобы не горело. Сразу были подцеплены косилки, чтобы окосить хлеб. Все меры, которые можно было принять, сразу приняли. А в это время и техника воинских частей прислана в колхоз для вывоза зерна. Они по приказанию директора совхоза сразу были выброшены туда. Когда приехали, видят: здесь уже работа организована.

Журналист. Он стоял и откашливался от дыма и гари, которых наглотался — молодой, сухощавый, весь еще во власти только что произошедшего. Степной ветерок дул в лицо, сушил мокрые волосы, лоб. «Ну что, как говорится, с корабля на бал?», — сказал директор. «Да, с места в карьер», — улыбнулся Александр. Обмерло все. А ну если бы огонь подобрался к хлебам? «Да, тут уж мешкать нельзя. Со степным огнем шутки плохи», — и директор цепким взглядом окинул нового агронома. «Так вот он какой, сын легендарного Чапая», — сказал директор. Александр Васильевич к таким взглядам привык, выдержал его спокойно. На все эти вопросительные взгляды он привык отвечать делом: только делом он мог доказать, что он не зря носит фамилию Чапаев. Так было везде. Так было и в совхозе в Соль-Илецке, где он работал агрономом. Поэтому и сейчас он был немногословен, слушал, что говорит директор. А директор спросил его: «Может быть, вам что-нибудь надо?». «Пока нет, вот войду в курс дела, тогда уж не отмахивайтесь от моих просьб», — ответил Чапаев. «Нет, для вас лично». «Для меня ничего не нужно, жить пока буду в поле, а тут все есть — и постель, и кулеша вдоволь».

Побежали дни. С зари до зари под сухим ветром, под солнцем Александр Васильевич в широких полях вечером упадет в копну на полевом стане. Сон наваливается, и не слышно, как жуют лошади свежескошенное сено, как смеется, перешучивается за столом, ужиная, поздняя смена косильщиков. А утром чуть свет на ногах. Умоется в бочке с водой, перекусит на скорую руку и снова с головой уходит в работу.

Александр Васильевич. А задача стояла громадная — решение зерновой проблемы, поэтому все силы клались на то, чтобы земля не пустовала, и вы отлично знаете, что работать приходилось на лошадях, на волах и даже на коровах. Оренбуржье — это громадные степи, не шутка. В Кваркенском зерносовхозе было 80 тысяч га, освоено — 54. Остальное — целина, не было сил ее поднять. Из техники — трактора, которые только покупались. И специалисты приглашались, чтобы ее наладить. Мне запомнился интересный случай, когда американские инженеры собирали комбайн. Консультируют, как собирать, и дело не ладится. Ну, а наш народ махнул рукой и говорит: «Давай по-своему побыстрее соберем». Американец стоит и спрашивает переводчика: «О чем они говорят?». Тот ему перевел. Ну надо сказать, по-своему быстрее собирали, чем при консультации… Наши сами собирали. Долго их собирали. Консультация долгая. Говорят: «Сами понимаем, к чему здесь что».

Журналист. Какой был год, когда вы получили самую большую радость?

Александр Васильевич. Да я, собственно, удовлетворения не получал. Как-то привык уже с детства, это теперь молодежь вольготнее живет, а тогда приходилось трудновато, прямо сказать. Жизнь нас не баловала, трудиться мы были приучены, поэтому всегда чувствуешь удовлетворение от своего труда.

Журналист. С Оренбуржьем во многом связаны воспоминания Александра Васильевича военных лет.

Александр Васильевич. Впервые солдатскую шинель я надел в Оренбургской области. В первых числах мая 1942 года я был отозван с фронта. В течение нескольких дней формировались части, я был назначен командиром полка артиллерийского истребительного противотанкового. Там мы формировали бригаду, в которую входил и полк, в который я был назначен. Оттуда выехали на фронт. Должен вам сказать не для красного словца, что люди в Оренбурге, которые попали в нашу часть, воевали просто отменно. Действовали смело, так сказать.

Журналист. Сын Чапаева Александр Васильевич — прямой, фамильный продолжатель рода и дел легендарного начдива, а скольких героев повел за собой со страниц книг, с экрана бессмертный конник в папахе и бурке с острой шашкой на выжженных плоскогорьях Испании, на полях России, на дорогах Германии. Висит в комнате у Чапаевых отпечатанное стихотворение — подарок поэта Евгения Евтушенко. И правнучка Чапая, Женя, первоклассница 144-й московской школы, прочла нам эти стихи. Александр Васильевич слушал, подперев голову рукой, потом отвернулся, вытер глаза. В тишине мирного весеннего вечера на вороном коне снова мчался в бой не убитый 50 лет назад Чапай.

Поднимается пар от излучин.

Как всегда, ты негромок, Урал,

а «Чапаев» переозвучен —

он свой голос, крича, потерял.

Он в Москве и Мадриде метался,

забывая о том, что в кино,

и отчаянной шашкой пытался

прорубиться сквозь полотно.

Сколько раз той рекой величавой,

без друзей, выбиваясь из сил,

к нам на помощь, Василий Иваныч,

ты, обложенный пулями, плыл.

Твои силы, Чапай, убывали,

но на стольких экранах Земли

убивали тебя, убивали,

а убить до конца не смогли.

И хлестал ты с тачанки по гидре,

проносился под свист и под гик.

Те, кто выплыли, — после погибли.

Ты не выплыл — и ты не погиб…

Вот я в парке, в каком-то кинишке…

Сколько лет уж прошло — подсчитай!

Но мне хочется, словно мальчишке, закричать:

«Окружают, Чапай!»

На глазах добивают кого-то,

и подмога ещё за бугром.

Нету выхода кроме как в воду,

и проклятая контра кругом.

Свою песню «максим» допевает.

Не прорваться никак из кольца.

Убивают, опять убивают,

а не могут убить до конца.

И ты скачешь, весёлый и шалый,

и в Рязани, и где-то в Клинцах,

неубитый Василий Иваныч

с неубитой коммуной в глазах.

И когда я в бою отступаю,

возникают, летя напролом,

чумовая тачанка Чапая

и папахи тот чёртов залом.

И мне стыдно спасать свою шкуру

и дрожать, словно крысий хвост…

За винтовкой, брошенной сдуру,

я ныряю с тебя, Крымский мост!

И поахивает по паркам

эхо боя, ни с чем не миря,

и попахивает папахой

москвошвейская кепка моя…